Метель.

В маленьком хуторке Белгородцев, что в Каменском районе, стараниями местных казаков  открылся музей в бывшем здании почтовой станции.

Сам хуторок – несколько десятков крыш, утонувших в зелени живописных балок в долине реки Малая Каменка. 

Но это событие – открытие музея, да еще в настоящем здании почтовой станции, уникальное и значимое для всего нашего края. Земля наша  с древних времен была перекрестком больших дорог. И у неё богатая «почтовая» история. Да зданий почтовых станций почти не сохранилось. Самое известное в Новочеркасске. И музеев в них нет, если не считать Аксайского. Но он, при всем уважении к создателям и хранителям, не в здании почтовой станции, которой у переправы никогда не было, а в доме богатого казака.

А в Белгородцеве  здание «самое, что ни на есть», 19-го века. Выжило, вероятно, потому, что до 2000 г. в нем была школа. Переехавшая теперь в центр сельского поселения – хутор Волченский.

Музей получился на славу. О нем я подробно расскажу позже.

Встретил нас на пороге музея  и рассказал об экспонатах  его создатель -  атаман хуторского казачьего общества  подъесаул Косоногов Дмитрий Романович.

Но главный экспонат и главная достопримечательность музея – станции - это сохранившие следы сети почтовых дорог в округе.  

«Короля играть не надо, короля играет свита» - говорят актеры. Так и с почтовой станцией. Она сама по себе расскажет много, но не все. А вся история  в окружающих станцию дорогах, родниках, колодцах, бродах и переправах  и всего того, что составляло жизнь путешествующих.

Я этот «экспонат» заприметил сразу,  все время вертел головой и перебивал рассказчика вопросами: «А туда поедем?, «А когда поедем?». Меня эти дороги, убегающие за горизонт, манили необъяснимо и неодолимо.

И, оказалось,  не зря.

Нет для меня более увлекательного занятия, чем читать эту книгу исчезнувших дорог. Здесь  в балке Почтовой когда-то был брод.

А здесь в крутом склоне прорубили узкий и пологий спуск. Иначе конным повозкам было не проехать.

Дмитрий Романович, выросший в хуторе, показал нам это место и рассказал, что помнит его не осыпавшейся ложбиной, а проезжей дорогой.

Станция в хуторе Белгородцев  лежала на почтовом тракте Воронеж – Новочеркасск. Который был одной из главный дорог в нашем крае.

Эту станцию не мог миновать никто, путешествующий из центра России на Кавказ и в Крым.

Не миновал её и юнкер Лев Толстой. Возвращаясь в январе 1854 г. из Кавказа  домой в Ясную Поляну. Да так «не миновал», что мы могли никогда не услышать о таком писателе и его произведениях.

В те годы был он молод, пил вино, играл в карты и носил штаны в клеточку, вероятно, сводившие с ума барышень.

И чего не отнять, был храбр и порядочен.

Где-то в этих местах, как уже было сказано, в январе 1854 г. будущий автор «Войны и Мира» попал в жестокую метель, заблудился и едва не замерз вместе со слугой и ямщиками. 

Событие это он описал в рассказе «Метель». Очень прошу вас не путать этот рассказ с одноименной повестью А.С. Пушкина, в которой фигурируют фатальное недоразумение при тайном венчании.

Рассказ Толстого – интересная и яркая картина дорожной жизни середины позапрошлого века.

Не передать, какое испытываешь ощущение, рассматривая горячую июльскую степь 21-го века  и сравнивая её с суровой зимой 19-го, чуть не погубившей путешественников. И пытаясь мысленно реконструировать те события.

В своем дневнике юнкер Толстой тогда сделал такие записи:

22, 23, 24, 25, 26, 27 января. Был в дороге. 24-го в Белогородцевской, 100 верст от Черкасска, плутал целую ночь. И мне пришла мысль написать рассказ "Метель".

28, 29, 30, 31 января. 1, 2 февраля. [Ясная Поляна. Ровно две недели был в дороге. Поразительного случилось со мной только метель. Вел же я себя довольно хорошо. Ошибки мои были: 1) Слабость с проезжающими. 2) Ложь. 3) Трусость. 4) Рассердился раза два.

Дрожь пробирает при мысли заблудиться в этом просторе  ночью, в метель.

В седьмом часу вечера я, напившись чаю, выехал со станции, которой названия уже не помню, но помню, где-то в Земле Войска Донского, около Новочеркасска. Было уже темно, когда я, закутавшись в шубу и полость, рядом с Алешкой уселся в сани. За станционным домом казалось тепло и тихо. Хотя снегу не было сверху, над головой не виднелось ни одной звездочки, и небо казалось чрезвычайно низким и черным сравнительно с чистой снежной равниной, расстилавшейся впереди нас.

***

— Не заблудиться бы нам? — сказал я ямщику. Но, не получив ответа, яснее предложил вопрос: — Что, доедем до станции, ямщик? не заблудимся?

— А бог знает,— отвечал он мне, не поворачивая головы,— вишь, какая поземная расходится: ничего дороги не видать. Господи-батюшка!

Ближайшее жилье далеко на горизонте. Его редкие огоньки при плохой погоде не найти. Даже сейчас. (Это Лихая, кстати)

Не проехали мы четверти часа, как ямщик, остановив лошадей, передал вожжи Алешке, неловко выпростал ноги из сиденья и, хрустя большими сапогами по снегу, пошел искать дорогу.

— Что? куда ты? сбились, что ли? — спрашивал я; но ямщик не отвечал мне, а, отвернув лицо в сторону от ветра, который сек ему глаза, отошел от саней.

— Ну что? есть? — повторил я, когда он вернулся.

— Нету ничего,— сказал он мне вдруг нетерпеливо и с досадой, как будто я был виноват в том, что он сбился с дороги, и, медлительно опять просунув свои большие ноги в передок, стал разбирать вожжи замерзлыми рукавицами.

— Что ж будем делать? — спросил я, когда мы снова тронулись.

— Что ж делать! поедем куда бог даст.

И мы поехали тою же мелкой рысью, уже очевидно целиком, где по сыпучему в четверть снегу, где по хрупкому голому насту.

Эти крутые берега балок могут укрыть от ветра, но снег здесь обычно глубже. Это один из участков старинного такта.

— Что, как ты думаешь,— спросил я опять ямщика,— доедем мы до станции?

— До которой? Назад приедем, коли дать волю лошадям: они привезут; а на ту вряд... только себя погубить можно.

— Ну, так пускай назад,— сказал я,— и в самом деле...

— Стало, ворочаться? — повторил ямщик.

— Да, да, ворочайся!

***

Ямщик пустил вожжи. Лошади побежали шибче, и хотя я не заметил, чтобы мы поворачивали, ветер переменился, и скоро сквозь снег завиднелись мельницы. Ямщик приободрился и стал разговаривать.

— Анадысь так-то в заметь обратные с той станции поехали,— сказал он,— да в стогах и ночевали, к утру только приехали. Спасибо еще к стогам прибились, а то все бы чисто позамерзали — холод был. И то один ноги позаморозил, так три недели от них умирал.

Почтовую станцию в метель в таком просторе можно найти, только если повезет стукнуться лбом о ворота.

Проехав еще несколько времени, я увидел, как мне показалось, далеко, на самом горизонте, черную длинную двигавшуюся полосу; но через минуту мне уже ясно стало, что это был тот же самый обоз, который мы обгоняли. Точно так же снег засыпал скрипучие колеса, из которых некоторые не вертелись даже; точно так же люди все спали под рогожами; и так же передовая пегая лошадь, раздувая ноздри, обнюхивала дорогу и настораживала уши.

— Вишь, кружили, кружили, опять к тому же обозу выехали! — сказал мой ямщик недовольным тоном.— Кульерские лошади добрые: то-то он так и гонит дуром; а наши так и вовсе станут, коли так всю ночь проездим.

Он прокашлялся.

— Вернемся-ка, барин, от греха.

— Зачем? куда-нибудь да приедем.

— Куда приехать? уж будем в степи ночевать. Как метет... Господи-батюшка!

Степь и небо. И ничего вокруг, кроме камней под глубоким снегом.

Уже, я думаю, около полуночи к нам подъехали старичок и Василий, догонявшие оторвавшихся лошадей. Они поймали лошадей и нашли и догнали нас; но каким образом сделали они это в темную, слепую метель, средь голой степи, мне навсегда останется непонятным.

Долго после этого мы ехали, не останавливаясь, по белой пустыне, в холодном, прозрачном и колеблющемся свете метели. Откроешь глаза — та же неуклюжая шапка и спина, занесенные снегом, торчат передо мной, та же невысокая дуга, под которой между натянутыми ременными поводками узды поматывается, всё в одном расстоянии, голова коренной с черной гривой, мерно подбиваемой в одну сторону ветром; виднеется из-за спины та же гнеденькая пристяжная направо, с коротко подвязанным хвостом и вальком, изредка постукивающим о лубок саней. Посмотришь вниз — тот же сыпучий снег разрывают полозья, и ветер упорно поднимает и уносит все в одну сторону. Впереди, на одном же расстоянии, убегают передовые тройки; справа, слева все белеет и мерещится. Напрасно глаз ищет нового предмета: ни столба, ни стога, ни забора — ничего не видно. Везде все бело, бело и подвижно: то горизонт кажется необъятно-далеким, то сжатым на два шага во все стороны, то вдруг белая высокая стена вырастает справа и бежит вдоль саней, то вдруг исчезает и вырастает спереди, чтобы убегать дальше и опять исчезнуть. Посмотришь ли наверх — покажется светло в первую минуту, — кажется, сквозь туман видишь звездочки; но звездочки убегают от взора выше и выше, и только видишь снег, который мимо глаз падает на лицо и воротник шубы; небо везде одинаково светло, одинаково бело, бесцветно, однообразно и постоянно подвижно. Ветер как будто изменяется: то дует навстречу и лепит глаза снегом, то сбоку досадно закидывает воротник шубы на голову и насмешливо треплет меня им по лицу, то сзади гудит в какую-нибудь скважину. Слышно слабое неумолкаемое хрустение копыт и полозьев по снегу и замирающее, когда мы едем по глубокому снегу, звяканье колокольчиков.

— А что, не знаете вы, где мы теперь? Вопрос этот, как мне показалось, не понравился ямщикам.

— А кто е разберет, где? может, и к калмыкам заехали вовсе, — отвечал советчик.

— Что же мы будем делать? — спросил я.

— А что делать? Вот едем, можь, и выедем,— сказал он недовольным тоном.

— Ну, а как не выедем да лошади станут в снегу, что тогда?

— А что! Ничего.

— Да замерзнуть можно.

— Известно можно, потому и стогов теперича не видать: значит, мы вовсе к калмыкам заехали. Первое дело надо по снегу смотреть.

— А ты, никак, боишься замерзнуть, барин? — сказал старичок дрожащим голосом.

***

Действительно, страшно было видеть, что метель и мороз все усиливаются, лошади слабеют, дорога становится хуже, и мы решительно не знаем, где мы и куда ехать, не только на станцию, но к какому-нибудь приюту,— и смешно и странно слышать, что колокольчик звенит так непринужденно и весело

***

«Неужели это я уже замерзаю,— думал я сквозь сон,— замерзание всегда начинается сном, говорят. Уж лучше утонуть, чем замерзнуть, пускай меня вытащат в неводе; а впрочем, все равно — утонуть ли, замерзнуть, только бы под спину не толкала эта палка какая-то и забыться бы».

Я забываюсь на секунду.

Следы почтового тракта Воронеж-Новочеркасск еще можно прочитать на холмах.

Ниже  предыдущий снимок, но с пояснениями.

Зелеными линиями я подчеркнул сохранившийся рельеф дороги. Он, судя по размерам, был вполне высок. Это означало, что дорожное покрытие постоянно ремонтировалось.

Красная стрелка слева показывает, как приходила дорога с юга по балке Почтовой.

Мы стоим на дороге, уходящей на Каменскую.

А дорога на хутор Аникин убегает за горизонт, на запад. И показана кривой стрелкой.

С этой дорогой на Аникин связана одна легенда. Которая гласит, что юнкер Толстой пережил такое опасное приключение именно потому, что отклонился от главной дороги и направлялся не в Каменскую, а в Аникин.

Там в Аникине, на территории исчезнувшей церкви, сейчас можно видеть два ажурных креста и табличку, сообщающую, что здесь покоятся князь и княгиня Гагарины.

Согласно легенде, встреча с княгиней и была целью Толстого в том путешествии.

А Екатерине Владимировне Гагариной  в ту пору должно было быть 17 лет, и носить она должна была титул княжны и фамилию Львова.

Пока не нашел подтверждений этой легенде. Но оно и понятно. Такие факты не будут на поверхности.

А мы продолжаем читать «Метель» и путешествовать вместе с юнкером Толстым, его слугой Алексеем и компанией ямщиков.

На этом месте  в роще был брод. Сейчас через Малую Каменку насыпана дамба, но немного в другом месте.

А это место местные жители окрестили Седлом.

«Чем же, однако, все это кончится? — вдруг мысленно говорю я, на минуту открывая глаза и вглядываясь в белое пространство. — Чем же это кончится? Ежели мы не найдем стогов и лошади станут, что, кажется, скоро случится,— мы все замерзнем». Признаюсь, хотя я и боялся немного, желание, чтобы с нами случилось что-нибудь необыкновенное, несколько трагическое, было во мне сильней маленькой боязни.

***

— Что ж, барин,— сказал он, снимая шапку с своих седых волос и низко кланяясь,— всю ночь с вами плутали, дорогу искали: хоть бы на косушечку пожаловали. Право, батюшка, ваше сиятельство! А то обогреться не на что,— прибавил он с подобострастной улыбочкой.

Я дал ему четвертак. Целовальник вынес косушку и поднес старичку. Он снял рукавицу с кнутом и поднес маленькую черную, корявую и немного посиневшую руку к стакану; но большой палец его, как чужой, не повиновался ему: он не мог удержать стакана и, разлив вино, уронил его на снег.

Все ямщики расхохотались.

— Вишь, замерз Митрич-то как! аж вина не сдержит.

Но Митрич очень огорчился тем, что пролил вино.

Ему, однако, налили другой стакан и вылили в рот. Он тотчас же развеселился, сбегал в кабак, запалил трубку, стал осклабливать свои желтые съеденные зубы и ко всякому слову ругаться. Допив последнюю косуху, ямщики разошлись к тройкам, и мы поехали.

***

Через две минуты сани заскрипели по доскам сметенного подъезда станционного дома, и Игнашка повернул ко мне свое засыпанное снегом, дышащее морозом, веселое лицо.

— Доставили-таки, барин! — сказал он.

Сейчас здесь тихо.

Мы расстались с компанией путешественников, переживших ночную метель, но еще долго обсуждали места, где пролегали дороги в этом крае. Где углекопы заложили первые шахты в округе. Как по балкам и оврагам  скрытно подбирались к узловой станции в Лихой то красные, то белые. Где взорвался немецкий склад с боеприпасами.

И многое, многое, многое…