Картинки войны.

Эта книга была издана в 2005 г. удивительным тиражем - 100 экземпляров. Ее автор -Юрий Щербаков, пережил обе оккупации Ростов-на-Дону когда ему было 14-16 лет. Много позже, став ученым, он описал свои детские впечатления полученные в измученном войной городе.

После выхода этой книги, в Ростове были изданы несколько солидных, обстоятельных и даже многотомных трудов, содержащие исследования военной истории города и собравшие воспоминания многих людей переживших в нем войну. Читать их было интересно и поучительно. Но когда в читальном зале отдела краеведения ДГПБ я перелистал эту небольшую книгу в мягком переплете,  то понял, что без нее не узнал бы о войне очень многого, даже главного.
Автор не просто находился в Ростове в самые трагические минуты войны, он с мамой жил рядом с Буденновским проспектом, по которому к переправе и обратно не один раз прошли обе армии. И к своему и нашему счастью, Юра хорошо знал немецкий язык. 
Я выбрал из книги несколько фрагментов и поместил их ниже. Очень хорошо понимая, что дело это - кромсать кусками чужой труд - неблагородное и неблагодарное. Но в библиотеку пойдут немногие, и читать книгу в неудобном DjVu формате, будут тоже не все. 
А рассказать об этом надо. Старался выбирать фрагменты описывающие такие стороны прифронтовой городской жизни, о которой многие не знают.
И еще прошу обратить внимание, что отрывки я привел в хронологической последовательности, но без пояснений. Поэтому для понимания хода событий не помешает вспомнить общий ход военных событий в нашем городе в 1941-43 гг. Впрочем можно и без этого.
В книге гораздо больше интересного, чем приведено здесь.

**********

Живой и красивый наш южный город померк. Исчезла с Большой Садовой улицы нарядная толпа гуляющих. Объявлена светомаскировка. На стенах листовки — «Родина мать зовёт!». Окна покрываются бумажными косыми крестами. Маршируют призывники.
15 июля у привокзального Гниловского переезда падают первые две немецкие бомбы. Во дворах роют «щели». Вместе с мамой и её сослуживцами ездим за город копать окопы и противотанковые рвы. Выматываемся до конца. Вернувшись, и едва приведя себя дома в порядок, падаем почти без сил. И почти сразу же начинают гудеть фабрики, паровозы, сирены...
Репродуктор (ибо все приёмники по приказу сданы) много раз подряд повторяет: «По городу Ростову объявлена воздушная тревога, воздушная тревога!.,.». Но куда-то бежать и прятаться, сил нет! Слышны и всё приближаются разрывы бомб. Жутко когда их свист переходит в «улюлюкание»! Это означает прямое или почти прямое попадание! Зенитки бьют непрерывно, но результата не видно! Впрочем, однажды, чтобы не оставаться одному дома, утром иду с мамой на работу. А там военные приводят в поликлинику раненного немецкого лётчика. Сбит ночью. Ему накладывают на руку гипсовую повязку и угощают чаем. Совсем молодой человек, на фронте всего вторую неделю.

**********

На улицах появились и постепенно вырастали очереди за хлебом. Я часто ходил на спектакли театра музыкальной комедии, расположенного против нашего дома. Нередко в театр привозили автобусами солдат и офицеров, защищавших Ростов на не очень дальних от него подступах. Тогда в зале стоял кашель — результат простуды солдат в уже осенних окопах. Однажды, в субботу, почти в самом конце последнего акта «Сильвы» зал дважды вздрогнул, и закачалась в его куполе огромная люстра. В полутора кварталах от театра, на Садовой улице, упали ре немецкие бомбы. Одна попала в хлебную очередь, другая в толпу студентов и преподавать лей, возле физико- математического корпуса университета. Было много жертв. Дали тревогу, как говорили, — для того, чтобы убирать раненых и погибших. Однако, спектакль, не прерывая, довели до конца.
Ростов наполняется военными. Доносится отдалённая, затем всё более близкая канонада

**********

По Будённовскому проспекту к Дону в сторону переправы идут небольшие группки солдат, заморенные лошадки тащат военные повозки, проезжают грузовички со всяким скарбом. Громко и совсем близко звучит канонада.

**********

Можно представить удивление и испуг женщин, когда столь неожиданно незваный гость вошел в нашу столовую комнату! Лицо у офицера холёное, манеры воспитанного человека. Сняв, по предложению мамы, плащ и повесив его на вешалку у двери, он передал маме письмо от её сестры Анны из Таганрога. Затем извинился за опоздание и с улыбкой сообщил:
— Я обещал фрау Анне, что еще позавчера передам Вам письмо, но мы взяли Ростов только сегодня. Фрау Анна, — продолжал он, — говорила, что её племянник, и офицер посмотрел в мою сторону — знает немецкий язык.
Женщины задают офицеру вопрос (а я перевожу):
— Когда кончится эта страшная война?
— Скоро, — отвечает он, — сейчас здесь, в России, идёт всё вполне успешно. Скоро с большевиками будет покончено. Ленинград уже полностью окружен, наши войска на подступах к Москве. Война должна закончиться ещё до наступления больших зимних холодов. Но, продолжал объяснять офицер, показывая на себя, — это мы виноваты, что война так затянулась, это наша дивизия виновата. — А почему, спрашиваю я, виновата Ваша дивизия? и одновременно читаю на рукаве его мундира по черной ленте готическими буквами крупно серебряным цветом вышитое название танковой дивизии: «СС — Adolf Hitler».
— А потому, отвечает он,— что фюрер собирался начать эту войну на месяц или полтора месяца раньше, чтобы до зимы взять Москву и всё завершить, но Муссолини стал на Балканах терпеть поражение , где итальянцы не могли справиться с греками, а чтобы ему помочь и навести там порядок, не оставляя у себя за спиной очага военных действий, отправил туда нашу дивизию, но это заняло больше времени, чем рассчитывали, а без нашей дивизии начинать войну с Россией он не захотел. Вот и получилась непредвиденная задержка.
На этом офицер завершил свой визит, пожелал нам всего хорошего, ещё раз извинился за двухдневную задержку письма. У нас он ничего не расспрашивал и, закончив свой рассказ, надел плащ, фуражку, раскланялся, сел в коляску мотоцикла и уехал. Больше мы его не видели.

**********

Как только скрылся за поворотом по Буденовскому в сторону Дона мотоцикл с офицером, я увидел небольшую группку немецких солдат, спокойно идущих с автоматами на шее по проспекту.
Обратило на себя внимание их явно не по сезону лёгкое одеяние — без шинелей, в лёгких куртках, хотя было морозно — лужи на тротуаре покрылись первым льдом. Неожиданно выясняется, что кто-то взломал запертую дверь пекарни и несколько человек стали растаскивать огромные белые булки свежего видимо, вчера выпеченного и никуда не увезенного.
Проходившие мимо пекарни немцы, дав в воздух очередь из автомата, прекратили грабёж и, взяв себе хлеба, сколько им было нужно, остальной стали тут же на месте быстро распродавать по 10 рублей за булку. Несколько булок купили и мы. Такого хлеба мы не видели с начала войны.

*********

В одном квартале от нашего дома вверх по Будённовскому, возле гостиницы «Ростов», немцы поставили свою батарею и открыли огонь по Батайску, расположенному в 10 км к югу от Ростова. После оглушительных залпов снаряды с воем проносятся над нашей крышей и летят через Дон. Издалека примерно через десять секунд доносятся их разрывы. В Батайске на железнодорожных платформах, как скоро нам стало известно, наши установили тяжелые морские дальнобойные орудия и от крыли огонь по Ростову. Один из прилетевших оттуда снарядов развалил второй этаж дома неподалеку от нас, и оторвало ногу знакомому мне мальчику. Родители его и кто-то из соседей были при этом убиты. Начавшаяся артиллерийская дуэль загнала нас в подвальную квартиру к тёте Дуне, жившей там в двух комнатах, где теперь собралось человек десять взрослых из нашего дома в основном женщин и стариков, да столько же примерно ребятишек, включая маленького внука тёти Дуни, который всё ползал под столом и катал по грязному полу кусок рафинада.

**********

В соседней подвальной квартире живут дворники-супруги — беспробудные пьяницы, но и владельцы огромной великолепной собаки — крысолова Аякса, всеобщего любимца. Сейчас в этой квартире, несмотря на сильный обстрел— дым коромыслом: пьянка . Пущен в ход где-то «благоприобретённый» ими мятный ликёр и, видимо, в немалом количестве. Когда к ним открывается дверь, оттуда доносятся помимо тяжелых запахов песни и ругань, перекрывающие периодически совместные усилия советской и германской артиллерии. И вот именно эту переполненную квартиру избрали своим прибежищем немцы, ведущие огонь по Батайску. Более подходящего места они не нашли. Четверо солдат сидят вперемежку с жильцами нашего дома за столом посреди комнаты, перекусывают и отдыхают часа четыре, пока другая смена работает. Один из них профессионально показывает всем фокусы. Кладёт в пустую рюмку монету, предварительно взятую у сидевших за столом всем показывает её и затем накрывает рюмку платком. Поколдовав, поднимает его, и все видят — рюмка пуста! Изобразив изумлённый вид, солдат повторяет фокус и просит своего соседа поднять платок — монетаснова там! Затем снимает платок, и... рюмка опять пуста. Тогда он просит рядом с ним сидящего посмотреть содержимое своего кармана в пиджаке и в нём оказывается всеми примеченная именно эта же монета! Рядом со мной, тоже сидя на полу, другой немец взял в руку и подвинул немного в сторону, прислонив к стене наш автомат ППШ с круглым диском. Я спрашиваю у него; — А почему у Вас русский автомат?
— Да потому, — отвечает очень просто солдат, —что он лучше немецкого — крепче и надёжней.

**********

На второй или третий день пребывания немцев в Ростове рассказывали, что в Нахичевани ( восточной части города, где со времен Екатерины Второй жили, в основном, вперемешку с русскими православные армяне ) немцы расстреляли многих за грабежи по чьему-то доносу.

***********

Не было электричества — обходились коптилками, но не стало воды, пришлось её носить. А откуда? Вначале я осторожно с одним ведром пошел в сторону Дона, только что замёрзшего. Навстречу, уже возле Старого базара, мне попался человек, который, увидев у меня пустое ведро, посоветовал мне на Дон не ходить. «Только что, говорит, — один мальчишка хотел там набрать воды из проруби, и подорвался на мине». Кроме того, он сказал, что там фронтовая полоса, стреляют, опасно. «Иди, говорит, — отсюда, пока цел». После этого совета я от правился на Темерничку. Хотя это далеко и вода там грязная, но люди несли её оттуда, и другого выхода не было.

**********

Под сильным огнём немцев наша пехота по тонкому ещё льду Дона перешла на правый его берег и овладела городом. Кажется, это был с самого начала второй мировой войны, и тем более нашей Отечественной, первый крупный город отвоёванный у противника. Внешне это выглядело так. Наутро после сильного ночного грохота наступила полная тишина. Немцы в эту ночь в подвал тёти Дуни больше не приходили, и утром, когда мы спросили проходившую мимо дома женщину, то она ответила, что, пройдя полгорода тоже не встретила их ни одного. Наших бойцов тоже никто не видел. И вот стоим мы, четверо ребят, на углу Будённовского и Сенной, наблюдая за пустынной и тихой улицей, как вдруг слышим одиночный винтовочный выстрел и вслед за ним такой же одиночный крик «ура!». Первое мгновение мы никого не заметили.
Затем видим: на противоположной стороне проспекта со стороны Дона вдоль стенки дома, что напротив штаба СКВО, ползком, но довольно быстро, движется наш боец в серой шинели и с винтовкой в руке. Замирает на миг, куда—то вперёд целится, опять стреляет, вскакивает, с криком «ура» пробегает метров двадцать, и снова падает. Так повторяется несколько раз. Пересекает он бегом Сенную и движется таким же образом, в сторону Красноармейской улицы. С удивлением наблюдаем, столь необычным кажущееся нам наступление и взятие Ростова. Вскоре, тоже не обращая на нас никакого внимания, нагнувшись, гуськом, с винтовками в руках вслед за первым перебегают вдоль стены еще, а затем ещё несколько бойцов. Эти не стреляют. Далее за ними идут солдаты уже во весь рост, не таясь. Постепенно улица наполняется военными, появляется какая-то пушечка, которую тащит одна лошадка. Такого я за всю войну потом не видел. Проходит минут 15 после появления первого и единственно стрелявшего бойца, когда всё еще небольшими группками идут другие наши бойцы, как вдруг из двухэтажного дома на углу Пушкинской и Будённовского (в котором был хлебный магазин) по наступающим открывается сильный автоматный огонь. Трое эсэсовцев, оставшиеся случайно или оставленные намеренно, но в любом случае на верную смерть себе и во имя смертей людей, защищающих свою страну, стреляют до последнего патрона. Продолжается это недолго, ибо когда мы подходи к Пушкинской, стрельба уже утихает, всех их троих выводят на бульвар и тут же на наших глазах начинают расстреливать.
Один падает сразу, второй поднимает руки вверх, но когда на него резко крикнул третий — высокий блондин, я не расслышал, что, — тот их опускает. Звучат выстрелы, падает и он, а третий стоит, покачиваясь, с окровавленным лицом. У стреляющего из пистолета в немца молодого лейтенанта искажено лицо, трясутся руки, и он никак не может его убить. Наконец, немец падает на землю.
Потрясенные этим зрелищем мы направляемся в сторону нашего дома, но судьбою нам уготовано еще одно. Через трамвайную линию Буденовского проспекта в сторону театра (теперь там снова цирк, как и до революции) молодой красноармеец, с винтовкой и с гранёным на ней штыком наперевес, ведёт одного, пожалуй, еще более молодого, чем он сам, немецкого солдата в подкованных железными гвоздями сапогах. Пленённый солдат, наступив на слегка припорошенный снегом лёд, поскользнулся и упал лицом вниз. Конвоир, не помедлив ни секунды, как на ученье ударил сразу упавшего со всей силы штыком в спину. Тот повернулся лицом к нему, посмотрел на него широко раскрытыми глазами, выражающими боль и удивление, и в тот же момент умер. Мы были в нескольких шагах от них и, увидев эту жуткую сцену убийства лежачего, стремглав бросились к своему дому, от которого находились всего в нескольких десятках шагов. Увиденное тогда и поныне из памяти не исчезло.

**********

Тогда же рассказывали, что немцы, взявшие Ростов, выпустили из клеток зверей в зоопарке, что находится на окраине города, и стали на них охотиться. Но один старый лев пришел в домик сторожа и вместе с его семьёй там дождался освобождения города.

**********

Всю зиму 1941-42 гг. ростовчане, помогая сапёрам, копали вокруг города противотанковые рвы, закапывали рельсы, ставили надолбы, натягивали много рядов колючей проволоки, строили доты, дзоты, а на наших улицах — и кирпичные баррикады с бойницами и крупными надписями над ними «Смерть немецким оккупантам!» — на русском и немец— ком языках. Вокруг Ростова до лета 1942 года было построено три пояса долговременной обороны с минными полями, многочисленными глубокими окопами и т.д.

**********

Наступило 6 июля 1942 года. Мне этот день запомнился очень хорошо, как и многим ростовчанам, и не только потому, что я тогда, придя в школу, получил там аттестат за 7 классов. Свернув его в трубочку, я решил пройти через горсад на Садовую, чтобы в художествен— ном магазине купить краски. Белой и красной красок мне не хватало в работе над копией работы «Молодая испанка в мантилье» Гойи. Но лишь я стал подходить к художественному магазину, как услышал гудки, возвещающие воздушную тревогу.
Очень сожалея, что эта тревога перебила мне покупку красок, ибо при этом все магазины закрываются, я, не очень торопясь, двинулся через Городской сад в сторону дома. Накануне частенько давали тревогу, но всё обходилось благополучно, либо совсем не бомбили, либо бомбили очень мало и где-то совсем далеко от нас.
Подумал, что так же будет и на этот раз, и всё обойдется. Но всё-таки раз тревога, то болтаться по городу не следует, и я пошел домой. Зайдя во двор и решив не идти в свою квартиру, так как мама всё равно на работе, я завернул к соседям, с которыми мы были дружны. Но только закрылась за мной дверь, как послышался приближающийся гул множества самолётов. И через несколько мгновений посыпались бомбы. Всё ближе, ближе. Над городом, казалось, раскололось небо. Разрывы бомб сливаются в невероятный гул. Свист, быстро нарастающий, переходит в бульканье. Удар, треск! Я, как и все обитатели квартиры, уже под кроватью. Подо мной заходил пол. Открываю рот и закрываю ладонями уши, чтобы не полопались барабанные перепонки. Воздушная волна выносит последние стёкла и вместе с ними фанеру из окон, сыплется штукатурка. Бомбёжкитакой силы ещё не было. Вот приближается новая волна разрывов. С воем сирен пикировщиков нарастает страх.
Бомбят около часа. От перенапряжения нервов охватывает дрёма. Наконец, налёт прекращается. Короткие гудки Лензавода и паровозов — отбой. Вылезаем из-под кроватей. В пустом оконном проёме ветерок раскачивает провод с какой—то щепкой. Пол усыпан стёклами и извёсткой. В воздухе известковая пыль и пух из подушек. У дома огромная воронка. Рядом горит трамвай. Тротуар засыпан битым кирпичом, повалены телеграфные столбы и зелёные ветки акации. Всё перепутано проводами. На углу Соборного переулка новый дом обнажил крупной бомбой  квартиры семи этажей. Неподалеку поднимается в небо густой дым. На Сенную (Горького) улицу выходит всё больше людей. Глаз еще не привык к новому облику квартала. Еще стоит в ушах звон и на лицах остаётся выражение растерянности. Вот через дорогу мимо воронки бежит мама. Она спешит домой из детского туберкулёзного диспансера, где заведует лабораторией, после того как бомбой была разрушена её старая поликлиника. Начинаем убирать свою квартиру. Я снова забиваю фанерой вылетевшие окна. Не успеваем закончить, как из репродуктора вновь несется; «„Воздушная тревога, воздушная тревога, воздушная тревога... Снова на разные голоса гудят и завывают трубы фабрик и заводов. На город снова идет такая туча самолётов, что их нельзя не заметить на самых дальних его подступах. 
С 6 июля1942 года третий воздушный флот Рихтгофена начал систематическую массированную бомбардировку Ростова, куда нацелены огромные силы немцев, готовые к большому летнему наступлению. За две недели непрерывной практически бомбёжки, продолжавшейся вначале целыми днями, а с 13 числа, кроме того, и по ночам, в городе разбито 14 тысяч домов. Сколько при этом погибло людей, вряд ли кому удалось подсчитать. Авиация методически громит город, в котором нет ни значительных военных объектов, ни крупных скоплений войск. Ранним утром наступает двух-трех часовая передышка, необходимая немцам для технического обслуживания самолётов. Вначале, до 11 июля, я ходил с мамой на её работу. Врачи и сёстры диспансера в эти дни оказывали помощь пострадавшим от налётов жителям ближайших кварталов. Я сидел в том же подвале, в углу на носилках, и рисовал раненых, маму, луч солнца, проникавший из верхнего окошка с улицы и хорошо заметный в пыльном воздухе подвала. Страшно. Придушераздирающем завывании сирен и ударах бомб у одних искажаются лица, другие молятся, третьи отрешенно и скорбно молчат. Днём, каким-то чудом привезли хлеб. Взяв свой паёк, после работы мы торопимся домой. Бежим по безлюдным и разбитым улицам в паузы между волнами самолётов, которые тем временем обрабатывают другие районы города, растянувшегося вдоль Дона на многие километры.

Несмотря на июльскую жару, мы, как и большинство ростовчан, в пальто чтобы не остаться к зиме раздетыми, если дом будет разрушен. Город горит. Ни тревог, ни отбоев больше нет, так как бомбёжка, кроме коротких утренних часов, не прекращается. Урок немецкой методичности. На один квартал бросают фугаски и бочки с нефтью. Следующее звено на него же сыплет зажигалки и завершается цикл снова фугасками. Квартал пылает, стонет и рушится, а «юнкерсы» безнаказанно громят следующий. Зенитки, несмотря на видимое усердие, немецких планов явно не нарушают.
Основным результатом их пальбы остаётся лишь множество белых облачков в синем южном небе постепенно тающих и относимых ветром. Наши истребители не показываются. Готовится штурм Ростова. Не надо быть большим стратегом, чтобы видеть это. Устоит ли город, сумеют ли наши войска преградить путь немцам на Кавказ и далее на восток? Не зря же всю зиму строили такие укрепления? Как и в 41 году объявлено, чтобы все оставались на своих рабочих местах, не допускали паники и бегства из города, что это будет наказываться по законам военного времени, город в безопасности, враг не пройдет. При этом первыми опять, как крысы с тонущего корабля, бегут те, кто потом с каменным лицом будет вопрошать: По чьему заданию оставались при немцах?». Люди мечутся в поисках относительно менее опасного места. Бегаем и мы с мамой. Но куда бежать?

Бомбоубежищ мало и они переполнены, да и ненадёжны. Никто не знает, например, сколько было и навеки осталось людей в специально оборудованном «бомбоубежище» под гостиницей «Интернационал» на Будённовском проспекте после того как в неё попала крупная бомба. То нам кажется надёжней убежище городского сада, то лучше уйти на левый берег Дона, то предпочесть подвал театра музкомедии против нашего дома. И, наконец, никуда неохота, и нет сил ни бежать, ни идти. В убежище Городского сада — простой штольне с двумя выходами и досками для сиденья вдоль обеих ее стенок, рассчитанном на 500 человек, впрессовано несколько тысяч. С потолка течет и капает вода, запах гнили и множества давно немытых тел. Дышать нечем. В полумраке, при слабом освещении редких лампочек, блестят потные лица людей, стиснутых как в часы пик городского транспорта. Удары воздушных волн в этом подземелье страшней, чем снаружи. От близкого взрыва тухнет свет. Паника. Свечи от недостатка кислорода часто гаснут. Люди с нездоровым сердцем удушья не выдерживают. Проведя в этом убежище сутки, мы вырываемся из него, как из ада, с твёрдым намерением никогда туда не возвращаться. Пусть лучше убьет дома или на свежем воздухе.
12 июля — воскресенье, проводим за Доном вместе с соседями. Кто—то, говорят, читал немецкие листовки, предлагающие уходить из города, т.к. он будет окончательно разбит. Говорят, что бомбить будет десять тысяч самолётов. Возможно, это были ложные слухи, сеющие панику. Словом, ранним солнечным и таким тихим после бомбёжек утром мы с узелками пошли за Дон. Шли многие. В пальто, с малыми детьми, потеряв голову от пережитого, люди переходили через еще целый до этого дня мост на Будённовском И не знали, вернутся ли когда назад. Целый день на наших глазах уничтожали Ростов. Самолёты шли густо волнами, по несколько десятков, до сотни машин, разделенные на звенья по три. Одна волна бомбила город, другая, отбомбив, уходила на запад к Таганрогу, третья шла оттуда ей навстречу. И так вертелась карусель с утра до вечера. Над городом гремело, вспыхивало пламя, клубился дым, стелились облака пыли, горели и рвались нефтехранилища у вокзала. Дон нес трупы людей и лошадей. Весь день с неба сыпался дождь осколков от зенитных снарядов. Каждый из этих осколков мог стать для тебя последним.
Вечером мы возвращались домой, сухари кончились, а средства для дальнейшей жизни пока оставались в городе. Мост, которым шли утром, разбит. Перевозит через Дон (по рублю с  человека) пьяный рыбак. В небольшой плоскодонке сидит человек двенадцать.
Вода не достаёт до верней кромки борта двух сантиметров. Самолёты продолжают бомбить пристань и стоящие у причала суда. Мимо проплывает вниз по течению такая же лодка, только вверх дном. Медленно продвигаемся к правому берегу и, наконец, благополучно его достигаем. Пассажиры счастливы, насколько это возможно в разбиваемом городе. Когда-нибудь это же кончится. Но идут дни, а бомбёжка не прекращается и не уменьшается. Слухи всё тревожней.
На улицах, по-прежнему, пустынно. Многие кварталы почти полностью превращены в руины. Тянет гарью.

*********

Через город по широкому Будённовскому проспекту в сторону Дона идёт лавина германских войск. Нескончаемые бронетанковые колонны, исключительно крытые брезентом грузовики, казавшиеся тогда огромными, дизельные машины, артиллерия,— всё это движется в несколько параллельных рядов с очень небольшими интервалами между машинами и почти без остановок. Это движение продолжается уже несколько суток днём и ночью.
Я с товарищами подолгу стою на углу проспекта возле будки чистильщика и смотрю на войска — сколько их?! Пешком никто не идёт, все на машинах, мотоциклах, велосипедах.
Молодые, загорелые, здоровые солдаты. Покрытые походной пылью, большинство без головных уборов, с засученными рукавами, часто без мундиров, и тогда видны их бронзовые мускулистые тела. Недавно в наших газетах писали, что идёт чахоточная молодёжь. Посмотрел бы тот автор на эти колонны. Становится жаль наших солдат в пропотевших, застёгнутых до верхней пуговицы гимнастёрках, обмотках и стоптанных ботинках, бредущих пешком в пыли и по грязи.
Немцы — все в добротных сапогах, кроме горно-егерских частей, те в альпийских ботинках и гетрах. Привлекает наше внимание всё, особенно отличия с тем, что недавно мы видели у наших отступающих или бегущих войск. «Вон, ремни-то какие, кожаные, широкие на лошадях, — говорит кто-то из ребят. — А сами-то лошади!». Проходит конный обоз со снаряжением, затянутым зелёными брезентами. Огромные массивные кони с коротко подстриженными хвостами запряжены в длинные повозки. Возле кучера ручной тормоз. Нашей бы армии такую технику и та кое снаряжение! На машинах различных частей — свои опознавательные знаки: силуэты животных, зайца, куницы, волка, медведя, тигра...
На перекрёстке стоит регулировщик с красным кружком на короткой палке и с винтовкой через плечо. «Зачем, — думаю, — регулировщику нужна винтовка? Ведь неудобно дирижировать». Изредка он задерживает движение колонн, тогда солдаты соскакивают с машин, разминаются и подходят к нам. Некоторые знают немного по-русски: «Скоро война — капут!».

**********

Навстречу нам мчатся мотоциклисты, обгоняя медленно движущихся солдат на велосипедах. Выезжая на перекрестки улиц незнакомого им города, ни те, ни другие не спрашивают нужного им направления. Повсюду выросли столбы с многочисленными стрелками—указателями всех необходимых пунктов —пересыльных, госпиталей, зенитных батарей, штабов, мостов и т.д. Интересно, что эти сведения не считаются у немцев секретными.

**********

Выйдя за город, видим колонну войск, медленно ползущую нам навстречу бесконечной лентой из-за горизонта. Из-под колёс машин поднимаются клубы донской пыли и ветер относит их к северу. В знойном воздухе простирается пыльная завеса, пронизанная отраженными от ветровых стёкол бегающими солнечными зайчиками. Массы германских войск кажутся непреодолимыми, особенно, сравнительно с малочисленными, разрозненными, плохо вооруженными и снаряженными, а главное панически настроенными, нашими частями, виденными нами накануне в Ростове. До самого разъезда Западного идем по обочине дороги на встречу движущимся в Ростов и через Ростов колоннам немцев. «Где с ними столкнется наш Ваня?» — говорит мама

**********

Везут машины на встречу со своими крестами в Приволжские степи и на Кавказ немецких солдат —вчерашних крестьян и рабочих, учителей и инженеров, отцов семейств и безусых юнцов, всех голосовавших за Тельмана или восторгавшихся фюрером. Всех в одном направлении, в одинаковых мундирах, и под общий, также для всех, аккомпанемент губных гармошек.
Накопали на своём участочке мы с мамой всего 2-3 ведра мелкой донской картошки, и только собрались уходить, как подошла одна машина из немецкой колонны, выпрыгнувший из неё солдат забрал у нас эту картошку, сказал «спасибо», и покатил дальше.
Пришлось домой возвращаться с пустыми руками, если не считать пучка салата. Те же 10 километров. Почти уже вечером добираемся, очень устав, до дома. Первые минуты сидим, отдыхая в тёмной от забитых окон квартире. Ив коридора слышен знакомый звук солдатских сапог. Стук в дверь. Открываю — стоит солдат с карманным фонари— ком. «Guten Tagl А мы вас ждали» — вежливо говорит высокий эсэсовец в пятнистом маскировочном костюме. Второй, такой же, молча стоит рядом. «Граммофон у вас есть?». — «Нет, — отвечаю я по-немецки, — никакого граммофона у нас нет». Солдаты светят фонариком в разные углы обеих комнат и, не увидя искомого, молча удаляются. Через несколько минут они возвращаются и теперь уж сердито, с упрёком, высокий требует: «Нет, есть патефон, давайте его сюда. Пан говорит, что у вас он есть!». Ну, уж раз «пан» говорит, значит, не отвертеться. Придётся отдать. Я достаю из дивана
запылившийся ящик. Оттуда же с помощью незваных гостей извлекаются все пластинки. Взяв под мышку то и другое, победители выходят во двор. Там, расположившись на короткий отдых после пыльной дороги, небольшая часть, примерно человек 10-12, моются по пояс, бреются, чистят зубы, натираются лосьонами, а кто уже привел себя в порядок, занимаются приготовлением пищи. Разогревают на походных спиртовках консервы, нарезают колбасу и хлеб, достают пиво. Ну, разве можно хорошо отдохнуть без музыки? Итак, патефон на коляске мотоцикла, и музыка играет, Воины слушают незнакомые мелодии. Кому-то из них охота узнать, что они слушают. Вызывают для того опять меня во двор.
Приходится идти и, глотая слюнки, от запаха жареной колбасы, давать пояснения. Лемешев — чудесно, Козловский — тоже, неаполитанская песенка — всем знакома, «Катюша» — отлично, и немцы даже подпевают. Всё это откладывается направо. «А это, что?». Я перевожу смысл названия песни «На рыбалке у реки» , — солдаты просят уточнить, и я добавляю, читая на пластинке — «еврейская комсомольская»...
«Doppelverdammt— Двойное проклятие!!» — восклицает старший, видимо, инициатор культурного мероприятия, и с возгласом — «Sakramento!» — (Черт подери!»), со всей силы бьёт пластинку о булыжную мостовую, завершая тем самым импровизированный концерт. Прихватив патефон с пластинками, и, быстро собравшись, мотоциклы вливаются в колонну войск, движущихся по Будённовскому проспекту на юг, в сторону тихого Дона, каждый навстречу своей судьбе.

**********

Работающие получают хлебные карточки. По ним дают 100 — 200 грамм хлеба в день, выпеченного из сгоревшего на элеваторе зерна. Немцы говорят, что раз вы его сами сожгли, сами и ешьте. Такой хлеб имеет цвет ржавого рельса, густоту столяр— ного клея, а вкус дыма и гари. Но не хватает и его, тем более, что дают его нерегулярно. Другими источниками существования городского населения служит мена всего, что осталось из носильных вещей на продукты в окрестных селах. Самые отчаянные отправляются с мешком тряпок на большие от дома расстояния — в Донбасс и на Кубань, принося с собой, в случае удачи, муку, семечки, кукурузу и даже сало. У кого нет сил и способности к таким путешествиям, кончавшимся нередко встречами с полицаями й полным изъятием наменянного, могут прибрести всё то же на базаре, но втридорога, поменяв вещи там или продав их, Деньги в Ростове ходят и советские и немецкие оккупационные марки при соотношении 10 рублей за 1 марку. Изредка попадаются выпущенные на Украине карбованцы. В первые же дни после взятия Ростова немцами на базарах открывается масса частных лавочек, продающих и перепродающих всё, что только можносебе представить, от ржавых застёжек для лифчика до ценнейших антикварных книг, но главное — это всё то, что необходимо для восстановления разбитых домов, окон, дверей: стекло, гвозди, доски, замки, щеколды... и всё это, в основном, взято из разбитых же домов. Здесь же торгуют немецкими зажигалками, сахарином, камешками для зажигалок. Не последнюю роль в пышном расцвете предпринимательства и спекуляции играют военные: немцы, румыны, мадьяры, австрийцы, итальянцы. Они продают не только свои пайки, но и награбленное, хотя официально грабёж мирного населения строго запрещён, впрочем, также, как и спекуляция. Но национальные, политические и социальные барьеры спекулянтов не разделяют.
Запрет военнослужащим бывать на базаре легко преодолеваетсявыносом всевозможных сделок и операций за их официальные границы — на так называемые «хитрые» базарчики.
Открываются забегаловки с громкими названиями, кафе и парикмахерские с вывесками на нескольких языках. Здесь же шныряют тёмные личности, хорошо осведомлённые во всех вопросах внутренней, внешней и международной жизни.
«Скоро организуют российский доминион Германии на полном самоуправлении под непосредственным контролемрейхстага» — говорит один знаток с эмалевоЙ свастикой на пиджаке. И ответ ему кто-то: «Ну и дурак, же ты Федя!». Начинается перебранка. Одна дама просит прекратить ругань. «Хватит, товарищи, хватит, что о нас немцы подумают?». «Ваши товарищи в Сибири, а здесь Великая Германская Империя, забудьте о своих «товарищах!». 
Откуда и взялось множество игрально-развлекательных точек — вернейших способов обмана простаков легковерных, желающих хоть немного подзаработать. Открываются импровизированные базарные казино, рулетки. Расцвели в Ростове пышно все азартные базарные игры: лото, косточки, напёрсточки, карты, головки-ножки, ремешок, веревочка.
И вдруг над базаром раздаётся душераздирающий вопль: «Облава». Начинается стрельба, ругань, паника... Люди бегут, толпа топчет упавших. Переворачиваются лотки с жареной рыбой и кукурузниками.

**********

Вскоре мы узнали, что германская армия в Сталинграде окружена и не может из окружения выбраться. Движение немецких войск через город усилилось. К фронту снова идут танки, но уже далеко не в тех количествах, что летом. Со стороны фронта, от Сталинграда, как мы быстро узнаём, движутся пешие и на конных повозках очень уж жалкого вида румынские части. Они, как говорят немцы, бросили фронт под Сталинградом и тем самым позволили Советам окружить в Сталинграде группу войск Паулюса. Дон замёрз, и румыны, которых немцы не пускают на мост имени Антонеску, чтобы не мешали войскам идти к фронту, переходят Дон по льду. Немцы сняли их с обеспечения продовольствием, и потому румыны вынуждены выменивать свои пожитки, вплоть до оружия, на хлеб и другие продукты.

**********

Одновременно немецкая пропаганда уверяла, что в авангарде наступающих войск нашей армии идут монголы и вырезают всех или, по крайней мере, многих, остававшихся на территории, захваченной немцами, и, особенно хоть как-то с ними сотрудничавших. По другой версии — монголов и резни не ожидалось, но репрессии «а la 1937-38 гг.» считались просто совершенно неизбежными. Поскольку многочисленные безвинные жертвы тех лет были в памяти очень многих ещё весьма живы, исключить эту версию было трудно. Но, справедливости ради, и немного забегая вперед, отмечу, что когда наши освободили Ростов от немцев, а произошло это 14 февраля 1943 г., ни о каких репрессиях я ничего не слышал. И уж если кто-нибудь тогда и пострадал, то действительно за самое активное сотрудничество с немцами. Но поскольку заранее это было неизвестно, многие, Поддавшись воздействию немецкой пропаганды, даже не чувствуя никакой вины перед советской властью, бежали с немцами. В один из последних дней оккупации после долгих мучительных колебаний покинула Ростов и семья, наших соседи, оставив свою бабушку, сестру и других близких.

**********

Итак, становилось совершенно очевидным, что Ростов вот-вот будет освобождён, но что-то всё пока этому мешает. Лучше всех чувствуют приближение фронта и, наконец, уж самую фронтовую обстановку, лучше любой самой квалифицированной разведки — мародёры, грабители всех видов, старающиеся извлечь из ужасов войны себе выгоду, усугубления горя, нужды и страхов остального населения. Начинается уже в который раз в Ростове грабёж, хотя будто уж и грабить больше нечего. У нас во дворе для того главным объектом служит всегда, и становится на этот раз, пекарня. Из своей комнаты в форточку, т.к. окно давно забито фанерой, вижу, как оттуда тащат мешки, сумки и наволочки с мукой люди, сами убеленные с ног до головы. Мне мамой настрого запрещено и нос показывать на улицу и даже во двор. Не надо думать, что эту муку кто-то спокойно раздаёт или справедливо распределяет. Идёт драка, и не на жизнь, а насмерть. И всё в муке пальто не оттого, что кто-то неаккуратно зацепился за что-то. Крики, иногда душераздирающие, брань, отдельные выстрелы... И вдруг всё это внезапно затихает. Во двор въезжает черного цвета, большой легковой «оппель», из него выходят немецкий капитан и солдат. Короткая автоматная очередь в воздух, и возня вокруг муки прекращена. Разогнав желающих нанести ущерб Германии путём изъятия из пекарни муки, немцы берут это дело в свои руки. Капитан становится у дверей пекарни, а солдат вытаскивает оставшиеся там десять мешков муки во двор, Через несколько минут, без всякого спроса и разрешения, к ужасу моей мамы, немцы затаскивают все эти мешки в нашу квартиру (проходную кухню-корридор, общую с нашими соседями). Далее они строжайше предупреждают нас, чтобы не пропал ни один килограмм муки, после чего, бесцеремонно отдохнув немного, не снимая сапог, на белых покрывалах, которыми накрыты наши кровати, незваные гости разгружают также в нашу квартиру свою машину.
Затем начинают вывозить на ней по 1—2 мешка и продавать их за золото или другие ценности. Тут же выясняется, что солдат вовсе не немец, а украинец, и зовут его Петей, Петро, или, как обращается к нему капитан, Питер. Пока капитан сам отлучается на машине, Петя потихоньку от него показывает нам с мамой небольшой черный мешочек с золотыми монетами — царскими десятками и пятёрками, золотыми коронками, кольцами и серьгами. Просит капитану об этом мешочке не говорить. «Почему, спросил я Петю, — ваша машина вся пробита пулями? — «А это  нас в Ставрополе чуть было не прихватили“ — говорит он охотно, далее подробно описывает, как они на окраине города увидели разграбление местными жителями витого склада, прекрати ли этот грабёж, и стали продавать желающим вино по десять рублей, или по одной марке, за  бутылку. Впрочем, брали у кого сколько было, и к утру распродали весь склад. Заодно, конечно, и выпили немного сами. Заснули под утро в одной хате, здесь же, неподалеку от склада, на окраине. Притомились, и заснули крепко.
Машина с работающим мотором стояла во дворе. «Просыпаюсь, — говорит Петя,— уж поздно, часов 10 утра или еще позже. Слышу на улице шум, смотрю, и не верю главам, по дороге идут советские войска. Идёт танк, сквозь изгородь видна звезда на нём. Капитан тоже вскочил с кровати. Выбежали во двор, в чём были, сели, верней, запрыгнули в машину и, выехав на улицу, стали обгонять колонну советских войск. Вначале, — продолжает Петя, — на нас не обратили внимания. Наверно, приняли за свою, трофейную, машину. Но потом кто-то разобрался, и, уже когда почти всех мы обогнали, началась стрельба, и вот продырявили всю машину, но, к счастью, ни нас, ни шины, ни мотор не зацепили. Поздно спохватились. Так и ушли от советских войск». Из дальнейшего повествования становится ясно, что капитан и Петя отстали от своей части не на одну сотню километров, и, сделав это, умышленно занимаются весьма небезопасным, но прибыльным делом — грабежом и мародёрством в прифронтовой полосе, почти на ничейной, брошенной одними и не занятой другими территории.
Проведя у нас три дня, притом , почти не выпуская пистолета из рук даже во время отдыха и сна, они возили продавать муку даже в район вокзала, неподалеку от которого, как оказалось потом, на улице Энгельса, один дом уже несколько дней занимали советские солдаты, обстреливавшие эту улицу в ожидании поддержки своими наступавшими частями. На второй или на третий день капитан вернулся из «прогулки» по городу очень довольным и возбуждённым. «О тепло, тепло, говорил он, похлопывая себя по оттопыренному на груди комбинезону, — отшень тепло!». Слово «тепло», он произносил мягко, будто с мягким знаком после «л» , как ростовские молочницы произносят слово «молоко» («мољоко»). Смотрю я на его радость, и не могу понять её причин, пока он не расстёгивает комбинезон и не достаёт оттуда пачки сотенных и пятидесятирублёвых бумажек. Ого! На столе выросла целая гора денег. Понятно, отчего так ему тепло: Капитан бесцеремонно берет с пианино несколько наших нот большого формата и заворачивает в них пачки денег. Здесь в каждом пакете, наверно, около миллиона рублей. Не иначе как в банке «поработал» капитан. О подробностях ни он, ни Петя не распространяются. Начинается укладка вещей в машину. Среди них вижу огромный, неуклюжий дубовый подсвечник на 15 свечей, рулоны материи, бочонок с мёдом, свёртки и чемоданы. Один из чемоданов капитан открывает и предлагает нам купить у него губную гармошку, французские духи, еще, уж не помню, что. Денег у нас мамой совсем немного, но мне уж очень захотелось купить гармошку, и за 5 марок он её продает. На большее у нас денег не хватает. Видя у нас еще несколько марок, капитан предлагает их обменять на рубли, т.к., говорит он, завтра послезавтра придут ваши и тогда этих марок вы не обменяете. Что ж, верно. С точностью до копейки обменивает наши марки и, взяв под мышку благоприобретённый миллион, завёрнутый в наши ноты, уносит его в машину. Не последнюю роль в их вещах играет оружие. Автоматы, гранаты с длинными ручками, винтовки, советский ППШ и т.д. Перед отъездом, сидя за столом в ожидании чего-то, одному ему известного, а вернее всего, как я потом догадывался, в ожидании наиболее благоприятного момента для отъезда, т.е., чтобы не попасть ни к нашим в объятия, ни к своим военным властям, что, несомненно, при их образе жизни и деятельности было бы не менее опасно, капитан делится своими планами на будущее. После войны, которая, как оказывается, и ему уже надоела и опасности, которой он не собирается преуменьшать, он надеется купить хорошую пекарню и выпекать самые лучшие сорта хлеба и пирожных. Пока Петя возится возле машины, капитан доверительно показывает нам такой же, как и у Пети, мешочек с золотом и просит нас о нём не говорить Питеру. Чтобы скоротать какое-то время, капитан предлагает мне сыграть с ним в шахматы. Я соглашаюсь. Он достает великолепную, небольшого размера, но изумительной работы, доску и фигуры из слоновой кости и черного тяжелого дерева. И доска и фигуры инкрустированы золотом. Да, вот это шахматы! Сыграли примерно пару партий, которые не помню, чем закончились.
Капитан посмотрел не часы, проверил, ничего ли он не забыл из своего имущества у нас, распрощался с нами, сел в машину позади Пети и отбыл навстречу новым приключениям, ив которых любое вполне могло оказаться для него и Пети последним.

**********

Оставив Ростов, немцы отступили вновь всего лишь до Самбека, где им удобно держать оборону, и фронт опять, и надолго, остановился всего в 40 км от нас. Таганрог по-прежнему, и уже более полутора лет, у немцев. На Ростов немецкие самолёты налетают теперь небольшими группами в самое разное время суток, но чаще днём и сбрасывают кассеты с мелкими осколочными бомбами, далеко поражающими всё живое. Снова в страхах и беготне по подвалам проходит вторая половина февраля. Март —обычно в Ростове месяц ландышей и подснежников, на этот раз — это месяц субботников по расчистке улиц, завалов, трамвайных путей, снова бомбёэкек, подвалов, убежищ. На стене рядом с немецкоЙ надписью — «Базар запрещен для вермахта», появляется другой лозунг: «Восстановим тебя наш родной Ростов». Получаем с мамой продуктовые карточки. Продавать или менять на продукты нам больше нечего, одежда вся износилась, изорвалась по подвалам и убежищам. Последние атласы альбомы и чудесные книги еще дедушкиной библиотеки давно уже за бесценок проданы или променяны на продукты, которые тоже исчезли уж давно из памяти. В первой половине марта получаю повестку в военкомат на медкомиссию. Там нас, таких же 15-летних, еще не доросших до получения паспортов, быстро осматривают врачи: «Подними руки! Присядь! Открой рот: Пройди до стенки! Годен! Следующий!». После этого — получи повестку на призыв в армию. Явиться через четыре дня в 10 часов утра сюда же с чашкой, ложкой, кружкой, —священный долг ! Можно идти. Оставшиеся дни хожу в школу. Идет урок литературы —мой любимый предмет. У доски Мария Дмитриевна —великолепный педагог и знаток русской классики — пишет названия произведений самой первой очереди. Где-то далеко, видимо, с окраины города, слышны разрывы бомб. У Марии Дмитриевны начинает дрожать рука — стучит по доске мелок. Дают запоздалую тревогу. Наш класс спускается под чугунную старинную узорчатую лестницу.
Разрывов бомб больше не слышно. Под лестницей пыльно и душно. На улице чудесная солнечная погода. Выходим во двор, затем на Соборный, а там почти рядом, через
Садовую, вход в Городской сад. Мы, несколько таких «смелых», на этот раз недооценили своего же опыта знакомства с немецкой авиацией, И вдруг — изматывающий душу свист бомбы. Самого взрыва я даже не услышал, или не помню, но когда я очнулся, то у меня было ощущение, что мне оторвало полголовы. Хочу попробовать правой рукой голову, а рука подвёрнута назад под спину и торчит из-под левой. У моего товарища осколки попали в бок, остальные отделались ушибами и испугом. Рядом оказался здесь же раненный в голову солдат. Всех нас троих добрые люди помогли доставит» своим ходом в госпиталь на Красноармейской, Пока шли туда, рука беспомощно висела и болела всё сильней от шеи, плеча и до пальцев, и всё более опухала. Хирург посмотрел руку (рентгена не было) и сказал, что у нас в Советском Союзе даже без двух рук люди живут и приносят пользу. Я понял, что он собирается руку отрезать. Мне так стало её жаль, что навернулись слёзы и я стал просить хирурга этого не делать. «Ну ладно, уж попытаюсь, может, что-нибудь еще получится» . И, к счастью, получилось! Гипс он наложил почти от пояса и до пальцев, так что правая рука осталась поднятой Придешь домой, скажешь своей маме «Хайль Гитлер!» , — пошутил доктор на прощание. Но сложил он мне без рентгена поломанные в нескольких местах кости, конечно, исключительно мастерски. Только в одном месте потом пришлось еще ломать и поправлять. Почти в полубессознательном от боли состоянии я медленно плёлся и добрался тогда домой. И только пришел, как снова началась бомбёжка. Но со своим гипсом, конечно, никуда бежать и прятаться я не мог, да и не хотел. Даже к тёте Дуне в подвал, Вот что получилось от выхода из-под лестницы на свежий воздух! И вот почему мне оказалось не суждено попасть через всего один день в армию. Но из того спешного набора несовершеннолетних ничего хорошего ни для них, ни для нашей победы не получилось.
Истощённых в оккупации мальчишек, необученных военному делу и практически не вооруженных, без всякой подготовки сразу же бросили в наступление на немецкие позиции под Самбеком. Это было почти то же самое, что и отправить их прямо на расстрел. Почти никто оттуда не вернулся, только несколько ребят тяжело раненных под Самбеком. Как потом стало известно, такую досрочную мобилизацию ребят 1927 года рождения в самом начале 1943 года проводили только в районах, освобождённых после оккупации. А так как в этих же районах за несколько месяцев до того этого же возраста ребят забирали немцы на работу в Германию, то нетрудно догадаться, почему на Дону и на Кубани мужчин этого года рождения осталось очень и очень мало. Не знаю, чья то была инициатива истребления своей молодёжи. Назвать это мероприятие как— то иначе просто нельзя. Когда оно было отменено, то до самого окончания войны, т.е., до 1945 года, массовой мобилизации молодых людей 1927 года рождения так и не объявили. Считается, что самым молодым воевавшим призывным годом был в конце войны 1926-й. Но эти все мои расчеты и рассуждения появились позже, а в тот день я, шатаясь от боли, пришел домой, и не успел рассказать всего маме, как началась снова, и на этот раз более сильная бомбёжка, чем днём. Вот тут я и понял, что когда всё болит, когда не можешь никуда бежать и чувствуешь себя беспомощным, то налёт кажется много страшней, чем здоровому человеку.
Последующие за этим дни мне в отдельности не запомнились. Немцы бомбили Ростов, мы прятались, где могли, и даже в ужасном бомбоубежище Городского сад о котором я уже упоминал раньше, и добавить к этому что-либо новое, а тем более положительное, трудно. В те дни, и даже месяцы, когда Ростова уже не бомбили, оказывается, многие несчастные люди, насмерть перепуганные прежними бомбёжками и близкие к помешательству на этой почве, продолжали жить в этом отвратительном, затхлом и донельзя душном подземелье. Родные им приносили туда еду из дома. Последние из этих несчастных выбрались оттуда, наверное, лишь после победы. Но в те дни, о которых идет речь, убежище было, как и в 1942, году перед приходом немцев, переполнено. Тогда мы, не выдержав там и двух дней, ушли в подвал театра. Сейчас, снова попав в убежище, мы с мамой быстро решили идти лучше, куда глаза глядят, чем задыхаться во влажной вонючей темноте, не зная сколько это еще может продлиться и чем закончится.